[Law Tale]

начало летней битвы — самое то время, чтобы выложить на дайрях драбблы и мини с предыдущей хД
драббл про Элизу и Кёку написан в соавторстве с Солнце Нового Мира


Название: Ева
Размер: драббл, 937 слов
Пейринг/Персонажи: Осаму Дазай / фем! Фёдор Достоевский
Категория: гет
Жанр: юст, PWP
Рейтинг: R – NC-21
Предупреждения: спойлеры, кинк, гендерсвитч
Краткое содержание: Дазаю думается, что Достоевская почти идеальна.
Примечания: все персонажи, вовлеченные в сцены сексуального характера, являются совершеннолетними.
Размещение: запрещено без разрешения автора

— Что, Дазай-сан, — Достоевская спрашивает с мягкой насмешкой, скрывая за ней что-то неясное, мутное, как вода на мелководье, взбудораженная чьими-то шагами, — не можете контролировать низменные инстинкты?

Медленное, тягучее возбуждение, рождающееся скорее из разума, нежели из желаний тела, и не думает утихать: Дазай улыбается своим мыслям, широко расставив ноги и поглаживая себя сквозь ткань — чувство стыда ему неведомо.

— Могу, — не соглашается он. — Но не хочу.

Жаль, что он не слышит ее голоса — камеры звукоизолированы, и им приходится читать по губам — но Дазай и так знает ее интонации до последней нотки, так хорошо, как будто они прорастают из его собственной груди. Иногда ему кажется, что, глядя на Достоевскую, он смотрится в кривое зеркало.

Иногда ему кажется, что зеркало это самое точное из когда-либо созданных.

В удовольствии смотреть и видеть Дазай себе не отказывает: на Достоевской — и как только не отобрали? — длинные чулки, доходящие до края неприлично короткой юбки. С кружевной оборкой и геометрическим узором, идущим до тонкой лодыжки. Когда она качает узенькой ступней в воздухе, положив ногу на ногу так провокационно, что нельзя поверить в то, будто она ничего не имеет в виду, у Дазая пересыхает в горле.

Он позволяет себе расслабиться — все равно делать в камере особо нечего, почему бы и не развлечься, почему бы и не подергать крысу за усы? — и запускает руку под резинку тюремных штанов, размазывая выступившую смазку. В подземной тюрьме прохладно, но ему жарко до отвращения — Достоевская похожа на русскую водку и русскую рулетку одновременно. От пота за затылке мокнут пряди, прилипают к загривку — Дазаю мерзко, Дазаю хорошо.

Достоевская приподнимает бровь, но не отводит глаз — натянувшаяся ткань слабо скрывает движения ладони, Дазай трет указательным пальцем головку и чуть запрокидывает голову, вытягивая заманчиво беззащитную шею. Если бы не двойной слой стекла между ними, он бы, пожалуй, не решился на такую откровенность, но сейчас подразнить эту мнимую невозмутимость — дело чести.

Его действия не остаются незамеченными: Достоевская приоткрывает рот, словно и ей не хватает воздуха в тесном помещении, и крайне неспешно меняет положение ног. Дазай успевает рассмотреть и почти сошедший синяк на бледной коже бедра, и белую полоску белья, самого простого, в отличие от чулков. Подобная скромность раздражает — ему хочется стащить это с нее, отбросить в сторону, чтобы ничто не мешало ей любоваться. Синяки же ей идут — Дазай практически мечтает о том, чтобы подарить ей как можно больше.

Если бы они оказались в одной постели, кто и кому перерезал бы горло раньше?

— Не хотите ли совершить со мной двойное самоубийство? — предлагает Дазай ради интереса и сразу же немного жалеет об этом: чтобы узнать ответ, ему придется перевести взгляд с края чулков на ее лицо, какое упущение.

Достоевская быстро проводит языком по тонким губам, будто бы действительно раздумывает. Эти самые губы куда лучше смотрелись бы на его члене, думает Дазай, но тогда он был бы лишен удовольствия вести с ней диалог.

— Если бы мы, — говорит она, — убили бы всех людей в этом городе и остались в нем одни, разве не напоминало бы это самоубийство?

Слушать свои же слова от другого человека — редкий подарок. Дазаю думается, что Достоевская почти идеальна — словно Ева, созданная для него, под него; он и в самом деле не пожалел бы ребра — только чтобы испытать неподдельное наслаждение, смыкая руки так, чтобы пережать ей сонную артерию.

Чтобы на пороге их рая, откуда они были однажды изгнаны, трахнуть ее — не как богиню, но как земную женщину, грязно, больно, по-настоящему. С ней бы было по-другому — не так пресно, не так пусто, как с другими, Дазай уверен — в конце концов, он тоже идеален для нее, неспособный умереть от одного прикосновения, достойный противник в их шахматной партии. Она бы кричала, и стонала, и злилась, и кусалась, точно настоящая крыса, а потом поднялась бы с земли — в рваной одежде, прекрасная, будто смерть — чтобы поднять Книгу, и сперма Дазая текла бы у нее по бедрам, как святая вода.

И прежде чем ее рука коснулась бы белых страниц, Дазай выстрелил бы ей в спину — разумеется, если бы она прежде не ударила его прямо в сердце тем самым ножом, которым когда-то чистила яблоки в одной из просторных залов замка посреди тумана.

«Мы», которое она произносит, звучит почти интимно — что-то только для них двоих. Великолепный спектакль для единственного зрителя — Дазай прикусывает щеку изнутри, чтобы не потерять контроль окончательно: из всех крючков, на которые его можно подцепить, осознание собственной исключительности — самый надежный.

— Из всех людей на Земле первой я хочу убить вас, — отвечает он, и Достоевская смеется, с нажимом проводя по краю юбки. Дазай понимает, что она не направит руку выше, чтобы залезть пальцами под безыскусный хлопок, не изогнется, демонстрируя всю себя и в то же время не показывая ничего, но ему и не надо. Он толкается в кольцо пальцев сильнее, быстрее, представляя ее под собой, не отрывая взгляда от искривившихся губ.

— Дазай-сан, — зовет она его с той улыбкой, которая бывает предназначена только ему. Имя — как награда за развлечение, и у Дазая в животе расползается жар, как от раскаленного металла. — Дазай-сан.

Под сомкнутыми веками пляшут цветные пятна, и он не знает, произносит ли она еще что-нибудь. Наслаждение смывает все наносное, оставляя от Дазая блаженное ничто; между маленькой смертью и смертью реальной различие только в том, что первая чересчур коротка.

Когда Дазай открывает глаза, Достоевская уже на него не смотрит — на коленях у нее лежит книжка. Сейчас она похожа на благоразумную ученицу старших классов, на спор пришедшую на урок в слишком фривольной одежде, и эта маска нравится Дазаю тоже, пусть она и лжива, точно его собственная. Чем дольше затишье перед бурей, тем страшнее надвигающаяся гроза, но пара минут спокойствия не помешает никому.

Когда эта тюрьма рухнет, выпуская их на свободу, он найдет в своем плане пять минут, чтобы стащить с нее чулок на память или попытаться ее убить — а может быть, и то, и другое одновременно.


Название: Перемирие
Размер: мини, 1510 слов
Пейринг/Персонажи: Катай Таяма/Гин, упоминается Доппо Куникида
Категория: прегет
Жанр: драма, романтика
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Ямато Надэсико сидит на его рабочем столе.
Примечания: минимальное отклонение от канона
Размещение: запрещено без разрешения автора

Все начинается странно: Катай тянется за очередной пачкой быстрорастворимой лапши и не находит ее в ящике. Вначале ему кажется, что он сам забыл или заказал в прошлый раз меньше, чем должен был, но этого не может быть: список продуктов проверял Куникида, а Куникида никогда ничего не забывает, даже самые мелкие детали.

Катай оборачивается медленно, нервно поправляет очки, оглядывает комнату. Если присмотреться — можно догадаться: чашек у постели на одну меньше, чем прошло дней с последней уборки — она была в воскресенье, по воскресеньям приходит тот же Куникида и жесткой рукой и крепким словом разгребает тот уютный бардак, который во все остальные дни царит в квартире (Катай ему на самом деле очень благодарен, пусть даже каждый раз для него похож на маленький апокалипсис) — так вот, одной чашки нет, монитор подмигивает ему игриво-желтым светодиодом, на полке с книгами нет пыли - будто кто-то смахнул ее походя, по привычке и из любви к чистоте. Катай чувствует, как потеют ладони, крепче вцепляется в пижаму и неуверенно зовет:

— Эй?

В тишине не слышно ни шороха, за исключением прерывистого дыхания самого Катая. Он вслушивается в нее боязливо, не ощущая угрозы — но, разумеется, он никогда не был достаточно хорош в этом — и пробует еще раз:

— Эмм... Прости... не могли бы вы... ты... показаться? — и, сжав кулаки добавляет: — П-пожалуйста?

В спину ему прилетает шарик из скомканного листа бумаги, и он поворачивается так быстро, что поскальзывается на собственной штанине и грохается на пол.

Ямато Надэсико сидит на его рабочем столе между двумя системными блоками и, наверное, немного улыбается под маской. Ему немного обидно, что смеется она с его неуклюжести, но, может, он это себе придумал и уголки ее тонких губ вовсе не подняты вверх.

— З-здравствуй, — выдавливает он из себя с трудом: язык превращается в бесформенный тофу прямо во рту и слова отказываются складываться в какое-то подобие связного текста. Возможно, неизвестный грабитель просто ляснул его по голове, и теперь Катай валяется в отключке и видит прекрасный сон.

"Как ты меня обнаружил?", пишет она в блокноте быстрым, резким почерком со скосом вправо. Обычная шариковая ручка мелькает в изящных пальцах.

Чашка и пыль — непростительные ошибки, если бы она действительно от него скрывалась, Катай знает, но Ямато-сан делает вид, будто то, что она позволила себя обнаружить, это заслуга Катая — и от такого хочется уткнуться носом в подушку или влюбиться в нее еще сильнее.

— Н-ну, — он запинается, утыкаясь взглядом в пол, — я же все же работал в детективном агенстве, верно?

Если Ямато-сан служит в мафии, то она об этом точно слышала, особенно после заварушки с Каннибализмом, но перед ней хочется казаться чуть сильнее, чуть значительнее, даже кому-то вроде Катая. В конце концов, ради нее он даже вышел на улицу, что сложного сейчас расправить плечи и посмотреть ей в лицо.

Катай называет себя тряпкой и размазней, но его взгляд, едва дойдя до края ее сапог, упорно отказывается подниматься выше.

— Ты можешь остаться до воскресенья, — предлагает Катай, еще не зная причины, почему она пришла в его дом. — Т-то есть, я совсем не против, чтобы ты осталась подольше, но, я... в смысле, в воскресенье придет Куникида, он может рассердиться, и...

Ямато-сан, легко соскользнув со стола, небрежно и мягко ударяет его по лбу рукояткой ножа — жест то ли симпатии, то ли одобрения, то ли еще чего. Катай ойкает и наконец смотрит на нее — на то, как она скидывает изорванную по низу накидку на вешалку и берет с полки книгу, устраиваясь на полу возле окна.

Ямато-сан остается — как символ приближающейся бури, как примета скорой беды.

"Перемирие", вырисовывает она на счете из службы доставки, когда они ужинают вместе. Или обедают, Катай не уверен, какой это по счету прием пищи для каждого из них. Ему страшно, потому что у него вызывает страх все неизвестное и он не совсем понимает, что происходит. Должен ли он теперь есть три раза в день, как делает большинство людей? Открывать жалюзи, чтобы комната освещалась не только мониторами? Выходить наружу, если ей захочется погулять?

— П-перемирие? — он уточняет, едва не роняя палочки. Ямато-сан глядит на него, как на ребенка, без осуждения или презрения, и ему чуточку менее неловко, чем обычно в обществе других людей. Может быть, жить с настоящей Ямато-сан, не с ее фотографией, которая у Катая стоит на абсолютно всех рабочих столах, будет куда лучше, чем он предполагал.

Она смотрит на него чуточку грустно, прежде чем беззастенчиво украсть с его тарелки кружочек помидора. Катай думает, что это очень похоже на то, что делают парочки, и краснеет так, что может посоревноваться с помидором в цвете.

Перемирие, думает он, когда просыпается утром и видит, как Ямато-сан расчесывает волосы: под гребнем они черной волной стекают вниз, до пола. Перемирие звучит как что-то хорошее, но будь оно таким, ассасину мафии было бы нечего делать в его квартирке, и это наполняет его беспокойством — тем более, что место жительства он сменил совсем недавно, после того, как его прежнюю обитель навестил крайне невежливый русский. Или, может, в России так принято: стрелять в людей в их доме даже не поздоровавшись. Катай в этом не разбирается, если честно.

Утром пятницы — он даже специально открывает календарь и проверяет день недели, чтобы знать, сколько еще времени он будет не один — Ямато-сан готовит ему завтрак, и это оказывается чертовски здорово: раньше он ел домашнюю еду, только когда к плите становился Куникида. Катай пару секунд готов попросить ее выйти за него замуж здесь и сейчас, но потом вспоминает, что ему уже отказали.

Вечером пятницы Ямато-сан находит черновики того самого письма — пятнадцать штук, не считая порванных на мелкие клочки, Катай все собирался уничтожить и остальное, но рука так и не поднялась — и, боги, забудьте обо всем, о чем он говорил прежде, ему в жизни никогда не было так стыдно, как сейчас. Он с головой прячется в Ёсико и отказывается выходить на белый свет, потому что на его лице сейчас можно жарить яичницу. Ямато-сан тяжело вздыхает, садится рядом, привалившись спиной к его боку, и, судя по шелесту бумаги, читает его жалкие признания. Катай определенно собирается исчезнуть куда-нибудь прямо сейчас.

Когда он наконец находит в себе смелость выглянуть из своего укрытия, Ямато-сан спит на краешке футона, зажав в руке последний из черновых вариантов. Катаю очень хочется ее обнять, но он не уверен, что не лишится за такое руки.

Спящей она кажется младше и беззащитнее, чем есть на самом деле, и у Катая внутри что-то щемит от больной нежности. Перемирие, думает он зло, и слово горчит на кончике языка, а потом он понимает, что так и не спросил, как ее зовут по-настоящему.

— Было такое аниме, про семь обличий идеальной девушки, — говорит он ей утром, когда она показывает ему нож. Нож — это символ того, что с ним случится, если он продолжит от нее прятаться, и Катай, хоть и косится в сторону Ёсико, но движений в ту сторону не делает. — У тебя их всего два, но ты прекрасна в обоих.

Когда до Катая доходит, что именно он сказал, он издает очень испуганный звук и закрывает лицо ладонями. Может быть, сейчас на него упадет шкаф и ему не придется умирать от смущения. Или с неба спустится шинигами и заберет его живым в царство мертвых. Или еще что-нибудь.

Взгляд у Ямато-сан прохладный, как каменные листья плюща на барельефах перед надвигающимся дождем, но она встает и садится рядом, прижавшись плечом к его плечу.

Если бы у него хватило отваги задать ей вопрос, понимает Катай, она бы ответила. Наверное. Она бы сказала, что убийцам нравится тьма, поэтому жалюзи раздвигать не обязательно. Что лапша быстрого приготовления мало чем отличается от того, чем она перекусывает на работе, когда на отдых ей отводится пять минут и ни секундой больше. Что она выйдет с ним на улицу, если он переоденет пижаму и сбреет щетину, потому что не хочет, чтобы его приняли за ее сумасшедшего родственника.

Что война, начинающаяся в Йокогаме, заставляет чувствовать страх не только Катая.

— Т-так как тебя зовут? — спрашивает он вместо этого и, сглотнув, тянется к ее маске дрожащими пальцами. Он готов к тому, что к его горлу сейчас прижмется острое лезвие, но этого не происходит.

Ямато-сан наклоняет голову, чтобы ему было удобнее стащить резинку.

— Гин, — отвечает она чуть слышно. Голос у нее нежный, как перезвон сюрикенов, падающих на дно хрустального кувшина. Катай успел об этом забыть, но готов вспоминать хоть по тысяче раз на день.

— Гин-сан, — повторяет он за ней. — Как "серебро"?

— Как серебро, — соглашается она. Выбившаяся из хвоста прядь расчерчивает ее лицо пополам. Та часть, что скрыта в тени, кажется, ей вовсе не принадлежит.

Катай берет ее ладонь — небольшую и тонкую, с мозолью от оружия возле линии жизни — в свою, и, когда она не отдергивает руки, ему кажется, будто он способен воспользоваться возможностями эспера и так, променяв обьятия Ёсико на едва ощутимые касания убийцы на службе мафии.

Перемирие, сказала она ему, и если бы она произнесла это вслух тогда, Катай бы различил в ее голосе не только дрожь серебряных ложечек, но и тихое позвякивание кошачьего колокольчика.

— Ты мне поможешь? — просит он. Ему уже ясно, что пришла пора устраивать маленький апокалипсис самому — темные, как грозовое небо, глаза его Ямато Надэсико, его Гин-сан, говорят ему о том, что никогда не опаздывающий и ни о чем не забывающий Куникида в это воскресенье не постучит в его дверь.

Она поднимает голову и наконец улыбается — все так же прохладно, но ласково и понимающе.

Катай гладит ее запястье большим пальцем, и мониторы в комнате начинают зажигаться один за другим.


Название: погода была прекрасная
Размер: драббл, 895 слов
Пейринг/Персонажи: Элиза (/) Кёка Изуми
Категория: префемслеш
Жанр: юст
Рейтинг: PG-13
Предупреждения:

спойлер

жестокое обращение с животными
Краткое содержание: Кёка — сама как испуганный крольчонок.
Размещение: запрещено без разрешения автора

Рыжий кролик мелко дрожит, жмуря большие чёрные глаза-бусины. Элизе в ладонь колотится его сердце — непрерывное тук-тук-тук-тук-тук — и ей от этого весело.

Кёка — сама как испуганный крольчонок. Элизе интересно, как бьется её сердце, но нельзя просто взять и положить руку на вышитый ворот кимоно, считая пульс.

— Не бойся, — говорит Элиза. В её голосе — ничем не прикрытая звонкость, чистота до последней ноты, ни грамма соблазнительной хрипотцы, ни капли завораживающей угрозы. Элиза никогда не выбирала быть такой, но сейчас это может ей помочь. Люди всегда больше доверяют себе подобным: незаметные чиновники среднего звена — таким же чиновникам, врачи — врачам, солдаты — солдатам.

Дети — детям.

Кёка смотрит на нее будто бы пусто — отголоски ужаса еще мерцают в её глазах, но медленно гаснут, становятся бледными и прозрачными. У неё удивительный взгляд: сотня иголочек впивается под кожу, сотня стрел летит, целясь прямо в сердце. Элизе нравится царапающее нервы ощущение опасности и будоражит мысль, что в Кёке скрыто нечто более зловещее, нежели демон внутри телефона-раскладушки с милым брелоком на нём.

Они словно оказались в сказке, где прекрасная принцесса заперта в башне под охраной злобного и хитрого дракона. Дракон — Ринтаро — об этом сравнении не догадывается, ну да и не нужно; Элизе хватает фантазий о том, как однажды на дорогу перед замком вступит ножка в изящной лодочке, а тяжёлые цепи и двери рассыпятся в пыль под ударами острого меча. Обычно принцессам достаётся самая скучная и бесполезная роль, но Элизе даже понравилось бы быть принцессой, как вечно просит глупый Ринтаро, если бы рыцарем для нее стала Кёка. Милая-милая Кёка, холодная, словно её Снежный демон, с равнодушными темными глазами и маленьким неулыбчивым ртом. С острым ножом, искусно прикрытым левым рукавом, и тихой поступью настоящего убийцы.

Сейчас Кёке ещё не достает чуть смелости — того сорта отваги, что заставляет поднимать клинок по собственной воле, не по чужому приказу, но Элиза уверена — это пройдет. Пусть сейчас в подземельях мафии она и тоскует по солнцу, но скоро воспоминания поблекнут, растворятся в суете дней, столь похожих друг на друга и столь разных, если присмотреться повнимательнее.

Интересно, какой Кёка станет потом — похожей ли на сестрицу Коё, такой же яркой и смертоносной, словно алая паучья лилия, или, может, она решит приглушать свое очарование с помощью кимоно цвета ночного неба, чтобы сливаться с тенями за мгновение до удара? Элиза пока не знает, но обещает себе узнать: в конце концов, все девочки однажды вырастают.

Кроме самой Элизы.

Сейчас, когда Кёка смотрит на нее с безразличием, рожденным из самого горького отчаяния, Элизу совсем не расстраивает собственная неспособность измениться. В этом больше плюсов, чем минусов — пусть даже Ринтаро она говорит совсем другое. Например, ей можно наблюдать за Кёкой на заданиях, издалека, украдкой. Тяжело вздыхать, когда Кёка роняет нож, и восторженно сжимать в пальцах алую парчу, когда она подбирает его мгновенно и оказывается за спиной противника.

Если когда-нибудь у Кёки закончатся ножи в рукавах, Элиза с радостью отдаст ей все свои скальпели, только чтобы посмотреть, как медицинская сталь высшего качества будет дрожать в маленькой ладони. Ничего, если Кёка порежется с непривычки — у Элизы найдутся и бинты, и пластыри, чтобы обработать царапину.

Ничего, если Кёка порежется из-за нее, Элизы, — Элиза простит самой себе это с такой же легкостью, с которой прихлопнет огромным шприцом любого, посмевшего решить, что у него тоже есть право причинить Кёке вред.

— Хочешь погладить? — Элиза спрашивает ласково, рыжий кролик в руках ее смешно дергает носиком, и повторяет: — Не бойся.

Кёка вздрагивает, когда, не в силах сдерживать нетерпение, Элиза делает маленький шажок вперед, и в черноте, плещущейся в ее глазах, наконец проявляются человеческие эмоции: страх расползается паутиной, оплетает зрачки. Может, это инстинкт — Элизу, в которой никогда не было ничего от человека, боялись и кошки, и собаки, а Кёка чувствует опасность не хуже зверей и птиц.

Не хуже, а может, даже и лучше — порывом ветра юбки Элизы приподнимает от пола, и через секунду она остается в коридоре одна.

Она хмурится, глядя в темный проем, куда убежала Кёка. Элиза могла бы ее остановить — но не хочет удерживать ее силой. Принцессы так не поступают — и даже если от принцессы в Элизе еще меньше, чем от человека, она все еще может притвориться — по крайней мере перед Кёкой.

Кролик нервно ерзает, когда она переводит на него взгляд.

— Глу-упый, — наставительно и чуток расстроенно тянет Элиза. — Ну что тебе стоило быть чуть-чуть милее?

Если бы она решилась, Элиза могла взять её за руку, наклониться совсем близко к её лицу, нашептать доверительно, что в большой-большой черной башне ей совсем не с кем играть (драконы, охраняющие ее, не в счет) и что каждой принцессе нужен рыцарь или хотя бы фрейлина, если Кёка захочет променять катану и сюрикены на веер и шелковое плетение интриг. Это неважно: цветы тьмы пахнут одинаково сладко и в ночных переулках портовых городов, и в искусственно затемненных оранжереях.

Этот цветок Элиза выбрала сама — и за тем, как из бутона он распустится взрывом алых лепестков, наблюдать будет тоже она. Для её вечных двенадцати нет никакой разницы — подождать день или год, пусть ей и хочется получить всё здесь и сейчас. Элиза фыркает, когда думает об этом, и тень неудовольствия пропадает с её лица так легко, будто и вовсе не было.

Кролик повисает в её руках безжизненной плюшевой игрушкой, когда Элиза сворачивает ему шею. Ей не жаль — в конце концов, это его вина, что Кёка не захотела его погладить, что он оказался недостаточно хорошеньким, а значит — абсолютно бесполезным для Элизы.

В следующий раз она принесёт кролика другого цвета. Может быть, белый — как первый снег, как пластиковые клематисы на заколках, как маленький брелок, прикрепленный к телефону, — понравится Кёке больше.


Название: Лодка на одного
Размер: драббл, 600 слов
Пейринг/Персонажи: Доппо Куникида
Категория: джен
Жанр: драма, психодел
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Тебе нужно столкнуть меня в воду, если хочешь выжить.
Размещение: запрещено без разрешения автора

Она сидела на краю лодки, опасно покачиваясь, готовая в любой момент свалиться за борт. Куникида дернулся, чтобы стащить её, но только заставил цепи на дне жалобно заскрипеть.

— Бесполезно, — сказала девочка слишком серьезным голосом для своего возраста. На голой коленке у неё красовался большой синяк, уже налившийся сочно-фиолетовым, и Куникида не смог отрыть рот, чтобы спросить, где она его получила. — Мы тонем.

— Тонем? — переспросил Куникида и опустил взгляд.

Видимых пробоин не было, но вода уже залила ему обувь, и сваленные в кучу стальные звенья хищно поблескивали под мелкой рябью. Куникида вообще не помнил, как он оказался посреди океана, но спрашивать об этом отчего-то казалось нелогичным, неправильным. Он рефлекторно потянулся нащупать блокнот и с облегчением обнаружил знакомую тяжесть в нагрудном кармане.

— Это лодка на одного, — пояснила его собеседница, поправляя платье. На нем были странные красные пятна, будто диковинные цветы. — Тебе нужно столкнуть меня в воду, если хочешь выжить.

— Глупости! — выдохнул Куникида. Голос некрасиво сорвался до шепота, в горле пересохло: однажды он сам говорил злые, суровые истины, но это был совсем другой... — Так нельзя.

Тихий всплеск оборвал продолжение, заставил вздрогуть и посмотреть вниз: на поверхности воды медленно намокал "Идеал", хотя Куникида не представлял, как мог его уронить. Ветер словно пытался приподнять зеленую обложку, иероглифы на которой уже начали растекаться некрасивыми полосами туши, стайка мелких рыбок заинтересованно ткнулась в уголок.

Куникида поспешил поднять его, но, словно переплет окончательно размок, из него посыпались листы — девственно чистые, будто бы на них никогда не был написан свод незыблемых правил, новый завет для отдельно взятого сотрудника агентства. Белые-белые, они падали вниз и тонули или возносились вверх и терялись меж серых облаков и крикливых чаек.

До тех пор, пока в его руках не осталась только картонная обложка блокнота с уже нечитаемой надписью.

— Видишь? — звонкий смешок задребезжал, словно округлая галька. — Правил больше нет. И если есть выбор — уничтожить одного или позволить умереть многим, то почему бы не выбрать второе?

— Я бы никогда не сделал подобного!

Девочка наклонила голову — коротко обрезанные волосы мазнули по щеке — и медленно проговорила, будто повторяла чужие слова:

— Но разве это не ты меня убил?

«Я никого не», хотелось ответить Куникиде, но он вспомнил — подземный ход, гранаты, полные страха глаза — и задохнулся от ужаса: красные кляксы на белом платье вдруг задрожали и расползлись по ткани, а с нее закапали вниз, на мокрые доски. Пахло солью, и смертью, и железом, и болью, и он успел удивиться, как он раньше этого не замечал, прежде чем в висках заломило, и он согнулся пополам, хватаясь за голову.

За спиной раздался смешок, но Куникида не стал оборачиваться. Он и без того знал, что увидит: нежная, мимолетная улыбка Нобуко-сан, растянутый свитер Рокузо, окровавленный футон Катая, пять полицейских мундиров, сотни вещей, которые следовало забыть, чтобы жить спокойно, и которые никак нельзя было забывать.

В его лодке на одного было слишком много мертвецов, которых Куникида не мог себе позволить убить во второй раз.

— Да, — ответил он наконец. — Это я тебя...

И проснулся, жадно глотая сырой воздух клетки, еще не понимая, что именно его разбудило. Рампо-сан смотрел недовольно сверху вниз в своей обычной манере; прежде от этого Куникиде стало бы теплей где-то возле сердца, но, похоже, что холодный морской ветер из сна пробрал его насквозь, протек по костям, отобрал последние крохи внутреннего огня.

Вернувшись в реальность из кошмара, Куникида вовсе не ощущал себя вернувшимся.

Когда шаги Рампо-сана полностью затихли в слабо освещенном коридоре, Куникида остался один на один со своими мыслями, стараясь не поддаваться отчаянному желанию снова ухватиться за хвост данной ему надежды, желанию поверить в то, что в случившемся не стоило винить только себя, что может...

Мертвая девочка, имени которой Куникида так и не узнал, ласково улыбнулась ему из самого темного угла камеры.

@темы: творчество Ло, bsd